Previous Next Contents


 

Глава 4

Погоня

 

Утихли истерические женские крики, отсверлили свистки милиции, две

санитарные машины увезли: одна - обезглавленное тело и отрезанную

голову в морг, другая - раненную осколками стекла красавицу вожатую,

дворники в белых фартуках убрали осколки стекол и засыпали песком

кровавые лужи, а Иван Николаевич как упал на скамейку, не добежав до

турникета, так и остался на ней.

 

Несколько раз он пытался подняться, но ноги его не слушались - с

бездомным приключилось что-то вроде паралича.

 

Поэт бросился бежать к турникету, как только услыхал первый вопль,

и видел, как голова подскакивала на мостовой. От этого он до того

обезумел, что, упавши на скамью, укусил себя за руку до крови. Про

сумасшедшего немца он, конечно, забыл и старался понять только одно,

как это может быть, что вот только что он говорил с Берлиозом, а через

минуту - голова...

 

Взволнованные люди пробегали мимо поэта по аллее, что-то

восклицая, но Иван Николаевич их слов не воспринимал.

 

Однако неожиданно возле него столкнулись две женщины, и одна из

них, востроносая и простоволосая, закричала над самым ухом поэта другой

женщине так:

 

- Аннушка, наша аннушка! С садовой! Это ее работа! Взяла она в

бакалее подсолнечного масла, да литровку-то о вертушку и разбей! Всю

юбку изгадила... Уж она ругалась, ругалась! А он-то, бедный, стало

быть, поскользнулся да и поехал на рельсы...

 

Из всего выкрикнутого женщиной в расстроенный мозг Ивана

николевича вцепилось одно слово: "Аннушка"...

 

- Аннушка... Аннушка?.. - Забормотал поэт, тревожно озирась, -

позвольте, позвольте...

 

К слову "Аннушка" привязались слова "подсолнечное масло", а затем

почему-то "Понтий Пилат". Пилата поэт отринул и стал вязать цепочку,

начиная со слова "Аннушка". И цепочка эта связалась очень быстро и

тотчас привела к сумасшедшему профессору.

 

Виноват! Да ведь он же сказал, что заседание не состоится, потому

что аннушка разлила масло. И, будьте любезны, оно не состоится! Этого

мало: он прямо сказал, что Берлиозу отрежет голову женщина?! Да, да,

да! Ведь вожатая была женщина?! Что же это такое? А?

 

Не оставалось даже зерна сомнения в том, что таинственный

консультант точно знал заранее всю картину ужасной смерти Берлиоза.

Тут две мысли пронизали мозг поэта. Первая: "Он отнюдь не

сумасшедший! Все это глупости!", И вторая: "Уж не подстроил ли он это

сам?!"

 

Но, позвольте спросить, каким образом?!

 

- Э, нет! Это мы узнаем!

 

Сделав над собой великое усилие, Иван Николаевич поднялся со

скамьи и бросился назад, туда, где разговаривал с профессором. И

оказалось, что тот, к счастью, еще не ушел.

 

На бронной уже зажглись фонари, а над Патриаршими светила золотая

луна, и в лунном, всегда обманчивом, свете Ивану Николаевичу

показалось, что тот стоит, держа под мышкою не трость, а шпагу.

 

Отставной втируша-регент сидел на том самом месте, где сидел еще

недавно сам Иван Николаевич. Теперь регент нацепил себе на нос явно не

нужное пенсне, в котором одного стекла вовсе не было, а другое

треснуло. От этого клетчатый гражданин стал еще гаже, чем был тогда,

когда указывал Берлиозу путь на рельсы.

 

С холодеющим сердцем Иван приблизился к профессору и, взглянув ему

в лицо, убедился в том, что никаких признаков сумасшествия нет и не

было.

 

- Сознавайтесь, кто вы такой? - Глухо спросил Иван.

 

Иностранец насупился, глянул так, как будто впервые видит поэта, и

ответил неприязненно:

 

- Не понимай... Русский говорить...

 

- Они не понимают! - Ввязался со скамейки регент, хотя его никто и

не просил объяснять слова иностранца.

 

- Не притворяйтесь! - Грозно сказал Иван и почувствовал холод под

ложечкой, - вы только что прекрасно говорили по-русски. Вы не немец и

не профессор! Вы - убийца и шпион! Документы! - Яростно крикнул Иван.

 

Загадочный профессор брезгливо скривил и без того кривой рот и

пожал плечами.

 

- Гражданин! - Опять встрял мерзкий регент, - вы что же это

волнуете интуриста? За это с вас строжайше спросится! - А

подозрительный профессор сделал надменное лицо, повернулся и пошел от

Ивана прочь.

 

Иван почувствовал, что теряется. Задыхаясь, он обратился к

регенту:

 

- Эй, гражданин, помогите задержать преступника! Вы обязаны это

сделать!

 

Регент чрезвычайно оживился, вскочил и заорал:

 

- Где твой преступник? Где он? Иностранный преступник? - Глаза

регента радостно заиграли, - этот? Ежели он преступник, то первым

долгом следует кричать: "Караул!" А то он уйдет. А ну, давайте

вместе! Разом! - И тут регент разинул пасть.

 

Растерявшийся Иван послушался шуткаря-регента и крикнул "караул!",

А регент его надул, ничего не крикнул.

 

Одинокий, хриплый крик Ивана хороших результатов не принес. Две

каких-то девицы шарахнулись от него в сторону, и он услышал слово

"пьяный".

 

- А, так ты с ним заодно? - Впадая в гнев, прокричал Иван, - ты

что же это, глумишься надо мной? Пусти!

 

Иван кинулся вправо, и регент - тоже вправо! Иван - влево, и тот

мерзавец туда же.

 

- Ты нарочно под ногами путаешься? - Зверея, закричал Иван, - я

тебя самого предам в руки милиции!

 

Иван сделал попытку ухватить негодяя за рукав, но промахнулся и

ровно ничего не поймал. Регент как сквозь землю провалился.

 

Иван ахнул, глянул вдаль и увидел ненавистного неизвестного. Тот

был уже у выхода в Патриарший переулок, и притом не один. Более чем

сомнительный регент успел присоединиться к нему. Но это еще не все:

третьим в этой компании оказался неизвестно откуда взявшийся кот,

громадный, как боров, черный, как сажа или грач, и с отчаянными

кавалерийскими усами. Тройка двинулась в Патриарший, причем кот

тронулся на задних лапах.

 

Иван устремился за злодеями вслед и тотчас убедился, что догнать

их будет очень трудно.

 

Тройка мигом проскочила по переулку и оказалась на спиридоновке.

Сколько Иван не прибавлял шагу, расстояние между преследуемыми и им

ничуть не сокращалось. И не успел поэт опомниться, как после тихой

спиридоновки очутился у Никитских ворот, где положение его ухудшилось.

Тут уж была толчея, Иван налетел на кой-кого из прохожих, был обруган.

Злодейская же шайка к тому же здесь решила применить излюбленный

бандитский прием - уходить врассыпную.

 

Регент с великой ловкостью на ходу ввинтился в автобус, летящий к

арбатской площади, и ускользнул. Потеряв одного из преследуемых, Иван

сосредоточил свое внимание на коте и видел, как этот странный кот

подошел к подножке моторного вагона "а", стоящего на остановке, нагло

отсадил взвизгнувшую женщину, уцепился за поручень и даже сделал

попытку всучить кондукторше гривенник через открытое по случаю духоты

окно.

 

Поведение кота настолько поразило Ивана, что он в неподвижности

застыл у бакалейного магазина на углу и тут вторично, но гораздо

сильнее, был поражен поведением кондукторши. Та, лишь только увидела

кота, лезущего в трамвай, со злобой, от которой даже тряслась,

закричала:

 

- Котам нельзя! С котами нельзя! Брысь! Слезай, а то милицию

позову!

 

Ни кондукторшу, ни пассажиров не поразила самая суть дела: не то,

что кот лезет в трамвай, в чем было бы еще полбеды, а то, что он

собирается платить!

 

Кот оказался не только платежеспособным, но и дисциплинированным

зверем. При первом же окрике кондукторши он прекратил наступление,

снялся с подножки и сел на остановке, потирая гривенником усы. Но лишь

кондукторша рванула веревку и трамвай тронулся, кот поступил как

всякий, кого изгоняют из трамвая, но которому все-таки ехать-то надо.

Пропустив мимо себя все три вагона, кот вскочил на заднюю дугу

последнего, лапой вцепился в какую-то кишку, выходящую из стенки, и

укатил, сэкономив, таким образом, гривенник.

 

Занявшись паскудным котом, Иван едва не потерял самого главного из

трех - профессора. Но, по счастью, тот не успел улизнуть. Иван увидел

серый берет в гуще в начале большой Никитской, или герцена. В мгновение

ока Иван и сам оказался там. Однако удачи не было. Поэт и шагу

прибавлял, и рысцой начинал бежать, толкая прохожих, и ни на сантиметр

не приблизился к профессору.

 

Как ни был расстроен Иван, все же его поражала та

сверхъестественная скорость, с которой происходила погоня. И двадцати

секунд не прошло, как после Никитских ворот Иван Николаевич был уже

ослеплен огнями на арбатской площади. Еще несколько секунд, и вот

какой-то темный переулок с покосившимися тротуарами, где Иван

Николаевич грохнулся и разбил колено. Опять освещенная магистраль -

улица кропоткина, потом переулок, потом остоженка и еще переулок,

унылый, гадкий и скупо освещенный. И вот здесь-то Иван Николаевич

окончательно потерял того, кто был ему так нужен. Профессор исчез.

 

Иван Николаевич смутился, но ненадолго, потому что вдруг

сообразил, что профессор непременно должен оказаться в доме N 13 и

обязательно в квартире 47.

 

Ворвавшись в подъезд, Иван Николаевич взлетел на второй этаж,

немедленно нашел эту квартиру и позвонил нетерпеливо. Ждать пришлось

недолго: открыла Ивану дверь какая-то девочка лет пяти и, ни о чем не

справляясь у пришедшего, немедленно ушла куда-то.

 

В громадной, до крайности запущенной передней, слабо освещенной

малюсенькой угольной лампочкой под высоким, черным от грязи потолком,

на стене висел велосипед без шин, стоял громадный ларь, обитый железом,

а на полке над вешалкой лежала зимняя шапка, и длинные ее уши

свешивались вниз. За одной из дверей гулкий мужской голос в

радиоаппарате сердито кричал что-то стихами.

 

Иван Николаевич ничуть не растерялся в незнакомой обстановке и

прямо устремился в коридор, рассуждая так: "Он, конечно, спрятался в

ванной". В коридоре было темно. Потыкавшись в стены, Иван увидел

слабенькую полоску света внизу под дверью, нашарил ручку и несильно

рванул ее. Крючок отскочил, и Иван оказался именно в ванной и подумал

о том, что ему повезло.

 

Однако повезло не так уж, как бы нужно было! На Ивана пахнуло

влажным, теплом и, при свете углей, тлеющих в колонке, он разглядел

большие корыта, висящие на стене, и ванну, всю в черных страшных пятнах

от сбитой эмали. Так вот, в этой ванне стояла голая гражданка, вся в

мыле и с мочалкой в руках. Она близоруко прищурилась на ворвавшегося

Ивана и, очевидно, обознавшись в адском освещении, сказала тихо и

весело:

 

- Кирюшка! Бросьте трепаться! Что вы, с ума сошли?.. Федор

Иваныч сейчас вернется. Вон отсюда сейчас же! - И махнула на Ивана

мочалкой.

 

Недоразумение было налицо, и повинен в нем был, конечно, Иван

Николаевич. Но признаться в этом он не пожелал и, воскликнув

укоризненно: "Ах, развратница!.." - Тут же зачем-то очутился на кухне.

В ней никого не оказалось, и на плите в полумраке стояло безмолвно

около десятка потухших примусов. Один лунный луч, просочившись сквозь

пыльное, годами не вытираемое окно, скупо освещал тот угол, где в пыли

и паутине висела забытая икона, из-за киота которой высовывались концы

двух венчальных свечей. Под большой иконой висела пришпиленная

маленькая - бумажная.

 

Никому не известно, какая тут мысль овладела Иваном, но только,

прежде чем выбежать на черный ход, он присвоил одну из этих свечей, а

также и бумажную иконку. Вместе с этими предметами он покинул

неизвестную квартиру, что-то бормоча, конфузясь при мысли о том, что он

только что пережил в ванной, невольно стараясь угадать, кто бы был этот

наглый кирюшка и не ему ли принадлежит противная шапка с ушами.

 

В пустынном безотрадном переулке поэт оглянулся, ища беглеца, но

того нигде не было. Тогда Иван твердо сказал самому себе:

 

- Ну конечно, он на Москве-реке! Вперед!

 

Следовало бы, пожалуй, спросить Ивана Николаевича, почему он

полагает, что профессор именно на Москве-реке, а не где-нибудь в другом

месте. Да горе в том, что спросить-то было некому. Омерзительный

переулок был совершенно пуст.

 

Через самое короткое время можно было увидеть Ивана Николаевича на

гранитных ступенях амфитеатра Москвы-реки.

 

Сняв с себя одежду, Иван поручил ее какому-то приятному бородачу,

курящему самокрутку возле рваной белой толстовки и расшнурованных

стоптанных ботинок. Помахав руками, чтобы остыть, Иван ласточкой

кинулся в воду. Дух перехватило у него, до того была холодна вода, и

мелькнула даже мысль, что не удастся, пожалуй, выскочить на

поверхность. Однако выскочить удалось, и, отдуваясь и фыркая, с

круглыми от ужаса глазами, Иван Николаевич начал плавать в пахнущей

нефтью черной воде меж изломанных зигзагов береговых фонарей.

 

Когда мокрый Иван приплясал по ступеням к тому месту, где осталось

под охраной бородача его платье, выяснилось, что похищено не только

второе, но и первый, то есть сам бородач. Точно на том месте, где была

груда платья, остались полосатые кальсоны, рваная толстовка, свеча,

иконка и коробка спичек. Погрозив в бессильной злобе кому-то вдаль

кулаком, Иван облачился в то, что было оставлено.

 

Тут его стали беспокоить два соображения: первое, это то, что

исчезло удостоверение массолита, с которым он никогда не расставался,

и, второе, удастся ли ему в таком виде беспрепятственно пройти по

Москве? Все-таки в кальсонах... Правда, кому какое дело, а все же не

случилось бы какой-нибудь придирки или задержки.

 

Иван оборвал пуговицы с кальсон там, где те застегивались у

щиколотки, в расчете на то, что, может быть, в таком виде они сойдут за

летние брюки, забрал иконку, свечу и спички и тронулся, сказав самому

себе:

 

- К Грибоедову! Вне всяких сомнений, он там.

 

Город уже жил вечерней жизнью. В пыли пролетали, бряцая цепями,

грузовики, на платформах коих, на мешках, раскинувшись животами кверху,

лежали какие-то мужчины. Все окна были открыты. В каждом из этих окон

горел огонь под оранжевым абажуром, и из всех окон, из всех дверей, из

всех подворотен, с крыш и чердаков, из подвалов и дворов вырывался

хриплый рев полонеза из оперы "Евгений Онегин".

 

Опасения Ивана Николаевича полностью оправдались: прохожие

обращали на него внимание и оборачивались. Вследствие этого он решил

покинуть большие улицы и пробираться переулочками, где не так назойливы

люди, где меньше шансов, что пристанут к босому человеку, изводя его

расспросами о кальсонах, которые упорно не пожелали стать похожими на

брюки.

 

Иван так и сделал и углубился в таинственную сеть арбатских

переулков и начал пробираться под стенками, пугливо косясь, ежеминутно

оглядываясь, по временам прячась в подъездах и избегая перекрестков со

светофорами, шикарных дверей посольских особняков.

 

И на всем его трудном пути невыразимо почему-то мучил вездесущий

оркестр, под аккомпанемент которого тяжелый бас пел о своей любви к

Татьяне.


 Previous Next Contents